![]() |
![]() |
![]() |
![]() | |||||||||||||||||||||||||
![]() ![]() |
А.И. Куприн поселился в Гатчине с мая 1911 года, хотя часто бывал здесь и раньше у своих друзей. Куприны приобрели дом на Елизаветинской. Выкрашен он был в зеленый цвет. Куприн активно участвовал в общественной жизни Гатчины. С 1913 по 1916 гг. был членом редакции газеты «Гатчина».
А. Куприн. «Шестое чувство»
Однорукий комиссар поднялся снизу и сказал: – Однако, собирайтесь. Сейчас поедете на автомобиле в Петроград,
в революционный трибунал. – Это где же находится? – спросил я. – В бывшем дворце бывшего Николая Николаевича. – Что же? Он и Николай Николаевичем перестал быть? – Всех поскидали, – ответил однорукий мрачно. – Дальше
и не то еще будет... Пойдемте. Автомобиль дожидается. Мы уселись. Спереди шофер (...). Позади я, со вчерашним латышом,
который был свеж, чист и весь подтянут ремнями, как будто бы только сию минуту выскочил из специальной фабрики (...).
Однорукий исчез. У ворот Совдепа толпились жители. Я успел найти между ними женское лицо и поймать ласковую ободряющую
улыбку. Легкий, изящный «пежо», тоже мой хороший знакомый, принадлежавший Гатчинской
авиационной школе, бойко покатился по проспекту Павла I, густо обсаженному с обеих сторон пахучими березами,
мимо артиллерийских казарм и заставы, мимо Пулковской обсерватории, по широкому шоссе. За всю нашу довольно длинную
дорогу никто из нас четырех не обмолвился ни словом. Я – почему же не сознаться? – немножко нервничал
и беспрестанно курил и каждый раз, закуривая новую папиросу, предлагал, по курительно масонской этике, другую моему
латышу, и он принимал ее безмолвно и серьезно, точно мы с ним исполняли Так мы доехали до Нарвских ворот, завернули на Обводный канал, пересекли синюю Неву и,
оставив за собою Петропавловский собор, остановились у малых ворот прекрасного дворца Великого Князя Николая Николаевича
Старшего. Латышонок быстро соскользнул с автомобиля, позвонил у железной решетчатой двери,
скрылся на минутку за нею и вскорости выскочил обратно. Он и тут не издал ни звука, а только поманил меня рукой. Мы вошли в просторную, но не высокую комнату, весело освещенную двумя огромными
полукруглыми окнами с цельными в высоту и ширину зеркальными богемскими стеклами. По всем сторонам этой комнаты
тянулись низкие скамьи, обитые Манчестером, рисунок которого я сначала принял за настоящий текинский ковер. Вероятно,
в прежние времена здесь помещалась не парадная, а просто деловая приемная. К этой приемной прилегала другая полутемная комната высотою не больше среднего
человеческого роста, освещенная крошечной электрической лампой. В Латыш сказал ему: – Вот, товарищ, сдаю вам арестованного. Примите и следите за ним. Теперь
он находится на вашей полной ответственности. – А мне он сказал: – До приятного свидания. – И вышел,
оставив меня наедине с солдатом. Я успел хорошо разглядеть солдата. Он был маленький, но крепкий и ладно
сделанный парнишка. В своей серой, не по росту большой шинели, он был похож на мило-неуклюжего медведя-овсянника. Минут пять мы с ним помолчали. Потом он заговорил.
В тоне его было грубое участие: – Что, брат? Засыпался? Я вежливо помычал. – Да говори уж. Чего там скисняться? На чем У меня давно уже в голове родились мысли о том, что мой арест связан
с Я сказал: – По правде, и сам не знаю. Сам я газетчик, в газетах печатаю.
Вот и думаю, что написал Солдат укоризненно покачал головой, вытер большим пальцем под носом и сказал, причмокнув: – Э, папаша, начальство обижать – это, брат, не ладно. Начальство,
голубчик, надо всегда уважать. Это ты, братец, напрасно сунулся. Солдат замолчал и на минуту прислушался. – Держись! – сказал он. – Это наш комендант идет. Комендант трибунала, матрос Крандиенко, так крепко врезался в мою память,
что и теперь, через двенадцать лет, мне очень легко вызвать его сумбурный образ: лихо загнутая матросская шапка –
чертовой кожи, ослепительная – белая – рубаха, вышитая малорусским красным узором, запрятана в необычайной
гоголевской ширины шаровары, ниспадающие до сапожных лаковых носков, на груди на солидной золотой цепочке массивные
золотые часы «с двуглавым орлом, личный Государев подарок, – говорил Крандиенко, – в память тех дней,
когда я плавал на «Штандарте»...» (Да, вероятно, врал?). Странна была наша встреча. Я сидел на табуретке, он вошел, сел на угол стола и заболтал ногою. – Ага, пожаловали в нашу гостиницу, – заговорил он с ярким малорусским
акцентом. – Добре, добре. Тут у нас на нарах иногда ночует развеселая компания. Но как только надумаете
бунт или побег – расстреляю к чертовой матери! Кстати, – продолжал он, – звонила по телефону ваша супруга.
Спрашивала, какие вещи вам требуется привезти? Я начал перечислять: – Папиросы, спички, четыре свечки, мыло, одеколон, десть бумаги,
перья и чернила и т.д., и т.д., – А еще что? – Красного вина, хотя бы удельного. – Сколько? Полбутылки? Бутылку? – Ну, бутылки две, самое большее три... Ну, еще ночное белье и постельное. – Так и передадим. А ананасов и рябчиков не желаете ли? Я понял, что он издевается надо мной, и замолчал. Он посидел еще немного, рассеянно
посвистал «виють витры», поболтал ногою и ушел. Потянулось скучное время дурацкого безделья. Солдат дремал, кивая носом,
прислонившись к стене и опершись на ружье. – Кто это играет на граммофоне? – спросил я. – А, тут наша матросня. Делать им нечего, так они целый день заводят
эту машину да подсолнухи лузгают. И опять зеленая скука. Опять дурацкие нудные мысли. И вдруг снова приходит
комендант Крандиенко, на этот раз с открытым и оживленным лицом. – Можете выйти из этой буцыгарни и можете ходить, где вам угодно, по всему дворцу.
Так приказал председатель трибунала. Да, и правда, здесь для вас темно и еще вошей можете набраться. Идите, ну. Спать
будете на коврах, я и подушку вам устрою. С семьею вам не воспрещено видеться. А теперь просю со мной уместе пообидать. Еда у него была простая, но вкусная, сытная. Во время обеда привели ему – Скобари? – закричал он на них. – Точно так... Скопские мы... – Сейчас же расстреляю к чертовой матери! Денисенко! Вестовой!
Веди эту шпану на кухню и накорми, а потом – в темную. У меня так, – обернулся он ко мне: – первым делом
забочусь об арестованных, потом о служащих, а потом только и сам поем. Мое правило. К вечеру, когда мы с Крандиенко пили чай, приехала моя жена. – Ты жив?! – вскричала она, ощупывая мое лицо и вдруг накинулась на коменданта. – Что это за безобразие у вас творится? Я спрашиваю, как чувствует себя мой муж?
А Крандиенко улыбнулся светло и широко, от уха до уха... – Не сэрчайтэ, товарищ Куприна. Це я пошутковал трошки. Посаженный в революционный трибунал, помещавшийся в бывшем дворце
В. Кн. Николая Николаевича Старшего, я мог бы свободно и беспрепятственно осмотреть все его роскошные
помещения. Но никогда еще не чувствовал я себя ловко и уверенно, посещая чужие дома, покинутые их настоящими владельцами,
хотя бы и много лет тому назад. Мне всегда в эти минуты приходило в голову тревожное ожидание: а вдруг придет
сейчас истинный хозяин или его суровый призрак и скажет: – А ну-ка, милостивый государь и наглый незнакомец. Не угодно ли вам будет
немедленно убраться отсюда вон? Воображал я также, для параллели, что вот прихожу я в свой собственный
одноэтажный домик, нахожу его настежь растворенным. И вдруг с неприятным изумлением натыкаюсь на неведомого мне
посетителя, который, без всякого позволения, бродит по моим комнатам и беспечно заглядывает в мой кабинет и мою спальню,
в мои альбомы и рукописи... И не от этой ли стыдливой неловкости стоит в музеях, церквах и старых замках такая
тяжелая тишина, чуть тревожимая осторожным шепотом. Потому-то я и отказался учтиво от развязных хозяйских приглашений моего сторожа
Крандиенки посетить вместе с ним верхние роскошные этажи. Зато я охотно воспользовался его разрешением работать за огромным письменным столом,
посреди упраздненной приемной, окруженной широкими скамьями из поддельных текинских ковров. – Почем знать, – думал я, – сколько еще дней, а то и недель
придется просидеть под этим, навязанным мне, кровом? И если удастся свободно поработать здесь, на новом месте, то уж лучше,
по старой писательской примете, начать сейчас же, чтобы потом не подпасть злым духам медлительности, лености и скуки. Разложив на зеленом столе свои письменные принадлежности, я обмакнул перо ном. 86
в чернила и на белом, приветливо свежем листе вывел большущими буквами: «Однорукий комендант». Крандиенко заглядывал мне через плечо, нагибая боком голову и кося глазом, как ворона
на кость. Вдруг он сказал: – Та я же-ж не однорукий, а зовсим с двумя руками. – Это не про вас, – ответил я. – Про вас будет потом,
лет так через Крандиенко выпустил изо рта огромный клуб дыма и воскликнул уверенно: – О, це я знаю. Той Скобелев, що воевал с турком. – Нет, больше с французами. С турками дрался уже его внук, Михаил Дмитриевич
Скобелев, знаменитый «Белый генерал». О всех трех Скобелевых, о внуке, отце и деде, на днях очень много и очень хорошо
мне рассказывал личный ординарец Скобелева-третьего, почтенный и милый старик. Так вот, пока мне здесь делать
нечего и пока память еще свежа, я и хотел записать его слова. Крандиенке стало скучно. – Ну, да, конечно, – сказал он, едва удерживая зевоту. – А – Не беспокойтесь, – сказал я, – история вас не забудет.
А издали Вечером он весьма заботливо постелил для меня постель на широкой ковровой скамье
и сел у меня в ногах. Мы курили в темноте, а он рассказывал мне эпизоды из своей прежней жизни. «Вам, как писателю,
это пригодится». Рассказывал о том, как был актером в «малоросической» драме. Упоминал небрежно имена Занковецкой, Саксаганского, Садовского, Кропивницкого и Старицкого. Он даже напевал вполголоса куплеты из «Наталки-Полтавки»:
Пел он также какие-то отрывки из оперы «Запорожец за Дунаем»
и пробовал декламировать монологи из пьесы «Глытай, абож павук». Но все это выходило у него плоховато. Ролей своих он
окончательно не помнил или страшно перевирал их, а в пении так фальшивил, что, думаю, его не приняли бы ни в одну,
даже самую захудалую театральную антрепризу. Ведь украинцы, как и итальянцы, родятся на свет с верным слухом и с голосами,
поставленными самим Господом Богом. Вернее всего было предположить, что Крандиенко перевидал в своей жизни все пьесы
скудного и незатейливого малорусского репертуара и играл раза Гораздо ярче и правдоподобнее вышел у него рассказ о хохлацкой свадьбе. Самое
лестное, по его словам, но зато и самое ответственное положение в свадебном ритуале выпадало на долю сватавьев
с невестиной стороны. Пока, обвязанные рушниками, они носили над невестою венец вокруг аналоя; пока на свадебном пиру
они, не уставая, пели старые хвалебные песни и говорили самые восторженные речи в честь новобрачной – они бывали
настоящими королями пира. Их благодарили, всячески ублажали, поминутно целовали и обнимали, обливая водкой,
дарили им платки, шарфы, вышивки для рубашек, полотенца и рукавицы. Потом молодых уводили в каморку, и тогда веселье на час ослабевало, становилось напряженным, натянутым. Всего неувереннее чувствовали себя невестины сватавья. Через час в каморку заходили две почтенные старые свахи и вскоре возвращались назад, держа торжественно в руках вещественные доказательства. Обыкновенно в этом случае гульба вспыхивала в удвоенных размерах. Сватавьев опять принимались целовать, обливая водкой. Снова им дарились отличные домотканые изделия. Гуляли весь этот день, а случалось, и на другой, и на третий. Всем свадебным поездом ходили по деревне, нося на высоком шесте красную рубашку, кричали горько, целовались с прохожими, опять пили и пели:
Но случались изредка маленькие недоразумения, вследствие
которых пированье сразу расстраивалось, молодой мрачно и молчаливо сидел в углу, отец невесты трепал волосы и жене,
и дочери. На шест надевался дырявый глиняный горшок и воздвигался над крышей. Бывало, что невестины ворота мазались дегтем.
Но сватавьев в этих случаях неизбежно били (отняв у них предварительно все роскошные подарки),
и били так крепко, «що треба бувало швидче утикати до дому». Потом Крандиенко стал болтать что-то невнятное о своем друге Деревенко,
о яхте «Штандарт», о своих часах с орлом, об Ораниенбауме, и о том, как Государь однажды нашлепал маленького наследника
за то, что тот, не слушаясь увещеваний дядьки и вопреки запрещению доктора, лазил по деревьям. А мальчик держался
молодцом: закусил нижнюю губу и ни Потом проскользнуло точно в глухом тумане имя Великого Князя Михаила Александровича, и больше я уже ничего не слышал, потому что бухнулся в глубокий сон, как камень в воду. См. также:
|
|
![]() | |
![]() | ![]() ![]() |