А. Глумов. «На рубеже века» (отрывки из романа)

Растопчин подъехал, приподнял шляпу, сделал вид, что удивлен встречею с «юным Талейраном», благодушно ему улыбнулся, обнажив крупные зубы. Затем, поздравив Безбородку с назначением его родного племянника Кочубея на пост вице-канцлера, сошел с коня и стал весело и легкомысленно пустословить о всяческих новостях.

– Известно вам, ваша светлость, какие фокусы-покусы наш военный губернатор столицы фон дер Пален то и дело выкидывает? Недавно государь приказал ему посадить в крепость на воду и хлеб «вертлявую обезьяну», имея в виду какого-то камер-пажа, не угодившего камер-фрейлине Лопухиной. Пален, не долго раздумывая, отвел в карцер митрополита Сестренцевича.

– Хм... и что ж государь?

– Изволили смеяться. Помилуй бог! Митрополита с обезьяною перепутали. Но другой раз, когда государь, разгневанный на княгиню Голицыну по прозвищу «Belle de nuit», повелел намылить ей голову, Пален вызвал даму к себе, и цирюльник по его приказанию голову вымыл княгине той самой манерой, коей офицерам прически принято обрабатывать, – мылом и мелом.

– А государь тоже смеялся?

– О, не-ет... Жалоба княгини, правда, возвращена ей монархом с двоекратным наддранием, но Пален чуть было снова в опалу не угодил. Однако отговорился плохим знанием русского языка. Все мы танцуем на острие иголки. Трагедии оборачиваются буффонадой, а фарсы завершаются катастрофой. Театр шиворот-навыворот. А кстати, Александр Алексеевич, вы – театрал, – о театре... Толки идут: гимн взяточников будто бы вы для Ябеды сочинили?..

– Вам о том Кутайсов сказал?

– Ку-тай-сов?.. – крайне удивился Растопчин, и по чрезмерности этого его удивления Александр понял, что говорил о песенке как раз Кутайсов. – Нет, не Кутайсов, а хуже. Наш новый генерал-прокурор Петр Васильевич Лопухин. Вам известно, что над Ябедой сгущаются тучи?

Александр взглянул на Безбородко – тот с безмятежностью забавлялся, дуя в ноздри растопчинскому жеребцу. Растопчин продолжал:

– Кстати, о тучах. Вот сегодня восхитительный день, яркое, весеннее солнце, а при дворе – погода самая пасмурная, насыщенная грозовыми разрядами. Доннерветтер, как немцы любят говорить. Только что подписан его величеством мрачный указ... о заговорщиках в Смоленской губернии. Указ этот при мне. Не желаете ли, прочту несколько строк – ради осведомленности? «Виновные в дерзких изречениях о его величестве, также в буйственных и возмутительных поступках заслуживают по закону смертную казнь и тяжкое телесное наказание. Но мы, водимы навсегда сродным нам милосердием, возжелали облегчить их, преступников, участь и повелеваем Каховского, Потемкина, Бухарова, лишив чинов и дворянства, отослать навечно в Нерчинск на работу; Киндякова, Стрелевского, Балка и Дехтерева отослать в Сибирскую губернию». На подлинном собственной рукою начертано так: «Павел, сентября, сего 12-го дня, 1798 года, Гатчина».

Боже всесильный! опять, опять этот хаос, насилие, страх! А Растопчин продолжал с невиннейшим видом:

– Ах, Александр Алексеевич, и к чему вы этот гимн сочинили?! Зная вас, зная вашу семью, я затревожился сердцем, как бы – за присущее вам остромыслие весьма высокого тона и вкуса – не пришлось поплатиться крушением всей фортуны, начатой столь блистательно под надзором светлейшего князя. Быть может, и вы, ваша светлость, не откажетесь замолвить в пользу своего будущего ближайшего родственника несколько слов перед Лопухиным, генерал-прокурором? Ныне генерал-прокурор объединяет, по сути, три министерства – юстиции, финансов и внутренних дел – и тем самым превращается воистину в премьер-министра России.

– Премьер-министром следует прежде всего вас, Федор Васильевич, счесть, – галантно поправил Безбородко. – Занимая должность начальника Военного департамента, вы выполняете разновиднейшие поручения – разбираете с государем дипломатическую переписку покойной царицы, вершите дела Иностранной коллегии, самолично переписываетесь с иностранными дипломатами, сочиняете письма к Суворову, к Римскому-Корсакову. Но неужели такая, по сути, безделица, как песенка в Ябеде, может грозить какой-то бедой?

– Ах, если бы одна только песенка!.. После того как указ о Каховском был утром государем подписан, Лопухин получил новое донесение... о приязненной близости господина Плещеева смоленскому «канальскому цеху», как заговорщики сами себя называют. А дополнительно... якобы Александр Алексеевич поучал какого-то мужичка по фамилии Медведевский ремеслу площадного паяса. Поучал передразниванию августейшей персоны! и собственноручно его гримировал...

– О нет, это злостный поклеп! оговор! – Александр, мгновенно почуяв опасность, ухватил острейшую необходимость все отрицать! все: так он однажды проделал уже в застенке Шешковского.

– И я так полагаю, Александр Алексеевич. Я пользовался гостеприимством вашей семьи. Матушку вашу и Карамзина глубоко уважаю. Потому-то я и поторопился вас разыскать, и даже верхом. Вы, духовный наследник князя-канцлера Безбородки, никак не можете принадлежать к той ничтожной группе русских людей, почитающих себя приемными сыновьями Дантона и Робеспьера. Но сейчас драгоценны минуты. Лопухин – просвещенный вельможа, тонкий эпикуреец. Это не барон Аракчеев, который выдергивает солдатам усы, а вчера – ха! ха! ха! – он у заслуженного гренадера нос откусил. Генерал-прокурор Лопухин властен дело, чуть-только начавшееся, погасить, клеветническое донесение сжечь, взяв на себя смелость не сообщать о том государю. Но... торопитесь. Ах, как заболтался я с вами! а мне надо к императору поспешать! Нижайше прошу снисхождения.

Растопчин легко, молодцевато сел в седло, ласково улыбнулся и ускакал быстрым аллюром.

– Ну?! Ты уразумел теперь, Александр, что тебе следует действовать, и немедля? – серьезно и строго спросил Безбородко.

– Что ж, идти к Лопухину?

– Не-ет... Какой вы, сударь, недогадливый, а еще Талейран! Не прочуяли, что пружина разглагольствований Растопчина заведена рукою Кутайсова?.. Видно, гримировать Медведевского проще и легче, чем ухватывать смыслом каверзные раскорячки двора. Теперь надо спасать не только тебя, но и Наташу. А также – Анну Ивановну.

– Ax, милый, дорогой и любезный, драгоценнейший Иван Павлович! – говорил Безбородко, сидя на мягком диване розового дерева, – Друг мой, товарищ, соратник, сотрапезник и собутыльник! И вы были молоды. Pardon, вы были моложе, ибо вы и сейчас очень молоды, ведь вам... не более... тридцати...

– Мне тридцать девять, – сухо поправил Кутайсов.

– Ах, не прибавляйте лишнего, вам все равно никто не поверит!.. Итак, вы были моложе и знаете, что значит первое чувство... С юной любовью не так-то легко, эдак вмиг, с бухты-барахты, проститься. На росстанях русские люди подолгу-подолгу перед часовенкой молятся. Молятся, молятся, и лишь после этого – с богом, в дорогу! Вот почему юнкер Плещеев не явился на рассвете небес пред ясные оченьки ваши. Ах, какие у вас красивые очи! Не правда ли, Александр Алексеевич? Зоркие, чистые, как и ваша душа. Ведь это я, грешным делом, его задержал, в Зверинец завел, еле выбрались, ей-ей, заблудились. Блудили-блудили, спасибо Растопчину, выбрались наконец. О-о, ответствовать пожеланию государя – это наивеличайшее счастье. И посему просим сменить гнев на милость и довершить начатое.

– Н-не знаю... – неопределенно ответил Кутайсов. Выпуклые, маслянистые глаза его сегодня были сухими, губы – бледными. Он поднялся и начал мягко прохаживаться по коврам. Потирал коротенькой ручкой надбровные дуги, опять изображая усталость. Наконец остановился. – Воля государя, – начал замедленно, – еще не означает... согласия Анны Ивановны.

– Но ведь вы вчера, Иван Павлович, говорили... – в недоумении начал Александр. Но Кутайсов его оборвал:

– Да, говорил! Что ж из того? Я запамятовал, опустил одно соображение: после брака с нетитулованным дворянином графиня утратит достоинство графское. Согласится ль на это Анна Ивановна? Вам следует самому с ней побеседовать.

– В самом деле! естественно! – подхватил Безбородко. – Я вот, к примеру, ни за что не расстался бы с титлом светлейшего. Итак, Александр Алексеевич едет незамедлительно в Петербург для свидания с Анной Ивановной.

– Нет! Не надобно... – резко перебил Кутайсов и снова выдержал очень длинную паузу. – Анна Ивановна... здесь.

В Гатчине? Как же я об этом не знал? – огорчился Безбородко.

– Она предпочитает не выходить. Ее комната на третьем этаже, над моим кабинетом. Я сам ее попрошу вас принять, Александр Алексеевич. Итак, ожидайте оповещения.

Царский цирюльник дал знать, что аудиенция на этом кончается. Посетители вышли.

– Ты не вздумай поверить Кутайсову во всех его представлениях, – сказал Безбородко. – Ух, какая замысловатая бестия! напустил на себя недотыку брюзгливую.

– Почему же вы, Александр Андреевич, умолчали о деле Каховского? о песенке в Ябеде?.. Позабыли?

– Я?.. позабыл?.. За кого ты считаешь меня? Я позабыл! .. Такие финирлюшки не забываются. Просто надобности не было о них говорить.

– Стало быть, собираетесь беседовать с Лопухиным?

– Меня разбирает хохот Гомера, несмотря на трагичность нашего положения. Куаферу царя дозарезу нужно вынудить согласие у тебя, а зная натуру твою, это казалось ему – и, кстати сказать, справедливо – не так-то легко. Раз ты утром к нему не явился, он сделал ход козырем. Но пошел с этого козыря не он, а Федька Растопчин, ныне союзник его...

– А если бы я и после этого козыря не согласился?

– Ну, тогда с тебя сняли бы дворянское достоинство, высекли бы публично на площади розгами, плетью или кнутом, и ты поехал бы в Нерчинские рудники вслед за Каховским. Но теперь, натурально, твое участие в деле Каховского будет замято. Само собою замято. Кутайсову выгоднее выполнить наитруднейшее поручение государя, чем обнаружить еще одного заговорщика. Их и без тебя слишком уж много.

– Вы думаете, Анна Ивановна на брак со мною будет согласна?

– Опять ты вызываешь мой гомерический смех. Ну как, как она смеет не согласиться?.. Ведь все благополучие семьи Чернышевых на волоске. Малейшее противление воле монарха – и все члены семьи молниеносно становятся нищими, без копейки на каждодневное пропитание. А ей предложат постричься. Или без пострижения сошлют в отдаленнейший монастырь, замаливать свои грехи. Ах, боже мой, боже мой! только представить себе! Сейчас... сейчас она, как затворница, проживает безвыходно одна-одинешенька в мрачной, неуютнейшей комнате с низкими потолками. Я знаю третий этаж. Это темница. Одиночные камеры. Однако... вот о чем надобно позаботиться, когда ты увидишь ее: faire bonne mine á movais jeu – веселое лицо при неважных делах. Приготовься к тому на досуге.

Нет, нет, не может он примириться! Так бесцеремонно, так жестоко эти деспоты посягают на счастье его, на его долгожданное, светозарное счастье... Милая, милая, милая Рыжая Пусси!.. Значит... никогда не видеть рядом с собой ее любимого личика, не слышать ее задорного, звонкого смеха, не целовать ее пахучих волос... В порыве отчаяния Александр вскакивал с места и начинал ходить кругами, зигзагами, петлями по своей маленькой комнате в затхлом Кухонном каре. Нет! надо немедля вдвоем с Натали укрыться в деревню!

Бездонное томление и маета заставили Александра выйти на воздух. Он отправился в городок, посетил мызу Гатчина, разыскивая возницу по имени Задняя-Улица. Искал других ямщиков, чтобы их подрядить и ехать незамедлительно в Петербург, – ему надо, надо сегодня же, сейчас же повидать, обнять Рыженькую Королеву. Однако во всей прилегающей местности не было лошадей – всех разобрали приезжие гости.

Возвращаясь в Кухонное каре, он почувствовал новый прилив острой тоски, отчаянья, ненависти. Нет, он не подчинится! Пусть делают с ним что хотят! Он не может задушить свое счастье своими руками – пусть уж другие задушат его.