А. Глумов. «На рубеже века» (отрывки из романа)

Александр лежал на диване в комнате, отведенной ему. Перед глазами проносились всклокоченные вороха багровых облаков. Мыслей не было. Навещал лейб-медик Рожерсон, присланный Кутайсовым, важный, медлительный. Щупал пульс, стучал по коленкам, тыкал пальцем в живот. Дал выпить чего-то горького, освежающего. Поговорил по-английски, ушел. Знаменитость.

Приходил Вадковский, сосед по ночлегу. Спрашивал о здоровье – только что он встретил лейб-медика. О новых событиях Александра, конечно, не знал ничего. Слава богу, ушел. Скоро все стихло. Каждые четверть часа куранты на главной башне дворца измеряли отмиравшее время мелодичной ритурнелью. Боже, какая мука!

Начало нарастать негодование. Покориться?.. Отказаться от счастья?.. Похоронить свою молодость? В ушах, в голове зашумел, закрутился, как шквал, новый порыв озлобления, гнева. Если бы не бедная, несчастная Анна Ивановна, то, конечно, никаких, самых ничтожных сомнений в душе не осталось бы. Нет, его не испугали бы никакие угрозы... Но в самом деле Анну Ивановну жаль. Как она все-таки Пассека любит!.. Зная, что Василий связал свою судьбу брачным союзом с другой... Что ж, приносить себя в жертву? и Натали?.. Бог ты мой!.. Натали!.. Ну разве можно оставить ее?.. Она тоже будет одна-одинехонька.

А тут еще разорение дома... родители...

Такое отчаянье обуяло вдруг Александра, что он вскочил, мгновенно оделся и вышел. В парке его обступила осенняя ночь. Сразу холодно стало. Ветер гнал пучки растрепанных туч, брошенных на произвол в беззвездное небо, сгибал вершины деревьев... Дождь высохших листьев заметал озябшую землю. Растерзанные мысли то вспыхивали с острою болью в висках, то опять угасали, растворяясь в окружающей тьме. Где-то в груди, в глубине, около сердца, возникла жгучая, сверлящая скорбь и заныла тупо, упорно. Надо действовать. И немедленно.

Быстрым шагом Александр прошел через Собственный садик, мимо Карпина пруда, по берегу Белого озера – на дорогу. Он направился к северу... куда?.. в Петербург?.. Необходимо было куда-то идти... Однако силы вдруг изменили. Свернув в Ботанический садик, сел на скамью.

Замерзшая ущербная луна проглядывала сквозь паутину ветвей. Ее усеченное, больное лицо пересекал сук тополя, черный, корявый, похожий на колченогий, искалеченный рог какого-то чудища-лешего? сатаны?..

Ах, как стало холодно!

Александр поднялся и тихо побрел... Белые мраморы, расставленные вдоль дорожек, взирали на него равнодушно, как Ольга Александровна при встрече в Греческой галерее. Она сейчас в Березовом павильоне, здесь, рядом, на краю березовой рощи. Этот домик тоже Львов возводил. Вот и «Маска» – портал с центральным портиком и группой стройных сдвоенных колонн, белеющих в ночи, как длинные свечки фарфорового канделябра. А позади – грубые штабеля березовых поленьев. Трудно поверить, что эти штабеля – павильон и даже жилой. Фантазия зодчего.

«Она меня зазывала. Ну чем, чем она может помочь?..»

Несмотря на позднюю ночь, внутри Березового домика светился огонь. В одном из окошек занавеска чуточку отодвинута. Александр подошел неосознанно. Заглянул... Масса зеркал, богатая роспись на падугах, на потолке; наборный паркет; мягкая мебель. В гостиной нет никого, но дверь в соседние апартаменты полуоткрыта. Там – отсюда видно – роскошная спальная. Там – Медуза с ее мертвящим и таким притягательным взглядом...

Нечаянно вспомнилось, как она намекала что-то об Анне Ивановне, говорила о ненадежности счастья с Рыженькой Пусси... Кажется, она оказалась не такой уж далекой от истины. А вдруг ей и в самом деле что-либо известно? Быть может, она вправду сумеет какой-то выход найти?..

Он постучал и сразу пожалел о том. Изнутри послышался легкий испуганный возглас: «Кто там?» Пришлось ответить: «Это я, Александр». Чуть погодя дверь отворилась. «Входите, Плещеев».

Гобелены. Подушки, подушки, подушки, на всех диванах подушки. Ольга Александровна, в пеньюаре из оранжевой легкой индийской камки, пристально и чуть вызывающе смотрела на Александра. «Эх, не надо было входить!..»

– Моя камеристка спит сном деревенщины... Поэтому мне пришлось дверь самой отпереть. Однако, что с вами? Вы на ногах не стоите... Садитесь скорее. Нет, сюда, на этот диван. Подложите эту подушку под голову. Вам надо чем-нибудь подкрепиться. У меня где-то запрятан старый итальянский чиндзано. Мне из Англии его присылают.

Вермут оказался холодным, легким и беспредельно ароматичным. От небольшого бокала Александр почувствовал себя сразу бодрее – только дыхание перехватило.

– Крепкий? Посмотрите на свет, до чего он прозрачен. И золотист. Николенька называет этот абсент «подвздошным», иногда – «сиволдаем», а то – «силь-ву-пле». Ну, объясняйтесь. Что привело вас ко мне в такое неприличное время?

– Вы же сами... сами меня приглашали.

Сознание опять затуманилось. Он смотрел на развернутые покатые плечи, на морщинку у переносицы, на разлетающиеся стрелками брови и соображал, не понимая, каким же образом он все-таки здесь очутился... Ф-фу, до чего недостойно! В рассеянности второй бокал выпил. Глаза Медузы, водянисто-зеленые, стали темнеть, обретая оттенок серо-сизого, сумеречного омута, бездонного, вязкого. Она положила горячую тонкую руку на руку Александра...

Ему стало не по себе. Он откинулся на спинку дивана – в бредовом, болезненно-хаотичном дурмане, в пучине серо-сизого омута мерцали глаза... Он чувствовал, как на его верхней губе и на лбу выступают капельки пота... и все провалилось в небытие.

Когда Александр проснулся, вернее – очнулся, был давно уже день. Он лежал на том же диване, одетый, даже с туфлями на ногах.

Гардины плотно задвинуты, но в соседней комнате в окна празднично светило яркое солнце, щедро бросая обжигающие блики на зеркало паркета, на блеклые гобелены, на водянистый хрусталь жирандолей. Пока никто еще не проснулся, надо скорей уходить.

В парке он окунулся в грандиозное море переливающегося золота. Помпезная, императивная, умопомрачительная красота. Все это – не для него. Его жизнь идет вне. Ни радостей, ни горестей нет для него. Итак, перепутье. Дороги скрестились, расходятся... Какую избрать?.. Утром необходимо перейти этот рубеж, жестокий, каменистый, бесчувственный.

И внезапно вспомнились ему Портреты Клушина, напечатанные Крыловым в первых номерах журнала Зритель. Вспомнилось, как вдвоем с Васей Плавильщиковым они читали их и хохотали... Им не верилось, что подобные «портреты» могут встретиться в жизни.

«Это что за жако? – писал в Зрителе Клушин. – Коротинькой голубой камзольчик, ...пюсовый шелковой пояс с превеликим бантом, лосинные жолтые чикчиры, сделанные в обтяжку так, что все члены ево противу благопристойности обнажены, изображают франта новейшего времяни». «...На лице ево начертана радость, удовольствие и самое восхищение. ...это – Подломысл. ...он женился вчера на госпоже Ветрогоновой, ...в приданое принесла она беремянность и несколько тысяч рублей ...и сегодня родила ...для того поспешает уведомить своего благодетеля о рождении его сына».

А-а!.. А-а!.. А-а-а!.. Если бы они с Васей Плавильщиковым знали тогда, что в блистательном осьмнадцатом веке, в веке бреда и хаоса, прихоти, разврата, насилия, никто, никто не может почитать себя свободным от того, что завтра тебя насильно сделают Подломыслом, – они не хохотали бы.

Он шагал по дорожкам, еще не разметенным после ночного налета древесных беглецов – листьев, отживших, увядших. Они шуршали под ногами и, казалось, перешептывались, подобно старухам, обсуждающим мимо проходящих: «А куда он пошел?»

Куда ты идешь, Александр Плещеев?

Он шел в кабинет с мебелью розового дерева. Он шел заявить, что торг не со-сто-ит-ся. Не со-сто-ит-ся!

Справа – грандиозное Белое озеро. Там, над озером, с той стороны, на высокой горе, меж кронами леса, ощетинившаяся цитадель. Светлая монументальная терраса-пристань, тоже на той стороне, казалась отсюда цоколем здания.

По озеру скользили три лодки. Четвертая причаливала к этому берегу, поблизости Адмиралтейства. Щебечущие девицы и дамы, беззаботные юноши выпрыгивали на сушу. Среди них стройные фигуры великих князей Александра и Константина в лосиных белых кавалерийских чикчирах, с ними Вадковский. Безбородко громыхал раскатистым смехом. Звон посуды в Адмиралтействе указывал, что здесь приготовлен завтрак для участников водного пикника. Главный зачинщик всех этих веселых дурачеств, светлейший князь Безбородко с такой чистосердечностью, увлеченностью отдавался измышлениям своих сумасбродных проказ! Увидев Александра, начал звать его и даже решил подойти, – надо же, наконец, Плещееву с великими князьями накоротке познакомиться! Но, взглянув на него, канцлер понял, что произошло что-то серьезное.

– Куда ты идешь, Александр?

– К севильскому.

– К Кутайсову? Понимаю. Значит, плохи дела?..

Отвел Александра в сторонку. С показною беспечностью встал у мраморного парапета, притворяясь, будто подзывает стаю пеликанов, плывущих по озеру.

«Рассказывать или нет?.. Но с кем еще можно было бы посовещаться? Кто лучше его разбирается в дворских делах? А главное – вся перипетия касается больше всего... его дочери...»

Александр начал пересказывать Безбородке беседу с Кутайсовым. Услышав имя Натали, Безбородко, опиравшийся локтями на балюстраду, насторожился, как охотничья собака на стойке. А когда впервые было произнесено имя Анны Ивановны, то Александру показалось, что колени канцлера чуточку дрогнули, весь он как-то осел и еще крепче навалился тяжестью тела на мраморный парапет.

Вадковский из Адмиралтейства кричал обер-гофмейстеру, что без него веселье не ладится... Не оборачиваясь, Безбородко крикнул в ответ: «Сейчас, Федор Федорович!.. я сейчас!..» – и продолжал внимательно слушать.

А когда Александр поведал, что свадьбу Анны Ивановны Кутайсов сильно торопит, и объяснил причину, Безбородко, с трудом оторвавшись от балюстрады, сел на скамью. Грузно сел... Взяв Александра за локоть, усадил рядом с собой. За истекшие минуты его лицо неузнаваемо изменилось, черты расплылись, недавняя веселая оживленность испарилась как дым.

Два черных лебедя, разрезая ковер бесчисленных листьев на поверхности озера, подплыли к самому берегу, остановились и замерли, сторожко глядя на людей, сидящих на скамье в неподвижности.

Александр закончил рассказ. Безбородко молчал. Очень долго молчал. Не потерял ли он внезапно дар речи?.. Глаза, отсутствующие, какие-то безразличные и пустые, устремились вперед, на ту сторону озера. А лебеди все так же продолжали напряженно смотреть на людей.

Наконец князь-канцлер, положив тяжелую руку на колено Александра, заговорил:

– Ничего, мой друг, ни-че-го мы здесь не мо-жем по-делать. – И опять замолчал. – Ни-че-го...

Лебеди вздрогнули, испугавшись какого-то звука, недоступного для слуха человека, и торопливо поплыли... Встревоженные листья долго колыхались, покачивались на волнующейся глади, но мало-помалу начали успокаиваться... и напоследок замерли в привычной своей неподвижности.

– Александр... Послушай. Подумай. Какая судьба ожидает тебя и Натали, если вы, вопреки пожеланию императора, все же поженитесь? Ежели тебя не сошлют куда-либо в деревню или на поселение за Урал, то оставить тебя в Коллегии мне не удастся. У тебя и без того много врагов. О существовании их ты даже не предполагаешь. Но об этом в другое время. Когда я умру, вы оба лишитесь последней опоры. Двери всех домов для тебя и Натали будут закрыты. Ты скажешь, эти закрытые двери тебе безразличны, но Натали, сам знаешь, женщина... и гордая женщина. О, женщина в полном смысле этого слова! Она любит общество, любит блистать, знает, что имеет право на то. В том кратком отрезке существования, который мне еще уделено пребывать в бренном мире, полагаю, ничего не считаю так вожделенно желанным – это счастья моей Наташи. Ты – достойный супруг для нее. Я потому и возился с тобою так долго, чтобы проверить тебя. И помочь тебе. Я тебя оценил. И полюбил. С тобой она обрела бы то счастье, о котором мне и мечталось. Но теперь... теперь ее счастье с тобой невозможно.

Александр хотел возразить, но канцлер поднялся и, взяв его под руку, повел вправо, все более отдаляясь от Адмиралтейства.

Сухие листья шуршали, шелестели под ногами. Безбородко, дружески обняв Александра за плечи, говорил с проникновенностью, которой тот никогда не ожидал от него. Маска гаерства и шутовства была сброшена.

– Теперь, – продолжал Безбородко с особою теплотой, – теперь побеседуем об Анне Ивановне. Не полагаешь ли ты, что ее надобно пожалеть?.. Ежели она и дала согласие на брак с тобою, зная, что сердце твое принадлежит Натали, то... ты понимаешь, что у нее вынудили это согласие?.. Силой ли, угрозой ли – покеда не знаю. Конечно, моя Наташа тоже достойна глубокого, человечного сострадания. Но она далека от края той пучины отчаяния, в котором должна пребывать Анна Ивановна. Ты помнишь, в каком состоянии она была этой весною?.. Один только взгляд на нее переворачивал всю душу мою. Как ты полагаешь, мой друг, кто, по мнению твоему, является главным виновником ее горести? Кто отец ее предстоящего сына или дочери?

– Как это кто?.. Вы же сами знаете: Пассек. В начале лета она ездила к нему в Дюнамюнде, они встречались наедине в каземате. Он – единственный, кого она любит. Так любит, что даже пренебрегла его браком с Сабиной.

– Ты так полагаешь?.. Будь по-твоему. Но я сомневаюсь... Ты должен утешиться тем, что судьба связывает тебя на всю дальнейшую жизнь с Анной Ивановной, а не с другой какой-либо женщиной, на которой мог бы заставить тебя жениться монарх... из каприза... иль из других каких-то ему одному только ведомых соображений. Анна Ивановна – наидостойнейшее и несчастнейшее существо. При ее красоте, доброте, обаянии, при ее бездне ума она могла бы составить себе хорошую партию. Ты должен быть благодарным судьбе, раз тебе выпадает на долю великая честь дать свое имя ребенку ее и стать его воспитателем. Но главное – ты введешь к себе в дом подругу пренепорочную, как херувим, чистейшую, незапятнанную. Друга всей твоей будущей жизни. Ибо при целостности души Анна Ивановна будет ближайшим, самым преданным другом твоим и помощником. И соратником. Ах, боже ты мой, боже ты мой! Чего бы я не дал, чтобы быть удостоенным благодати стать мужем ее! Бессчетное количество раз я обращался к Анне Ивановне с униженнейшими молениями согласиться отдать мне белейшую, чистейшую руку свою! Тогда вся жизнь моя сложилась бы совершенно иначе. Да и сам я стал бы совершенно иным. Я и теперь почел бы себя на вершине божественной благости, если бы рок предопределил мне милосердие неба и Анна Ивановна стала моею женой. Но – я трезво гляжу на жизнь и на себя самого... Ныне время упущено. Я старик. Я впервые в том признаюсь. Даже наедине с собой я никогда не произносил этого слова: ста-рик. Вот фельдмаршал Румянцев собрался жениться на старости и не избежал-таки дурачества, которое многие старики совершают. Боже нас сохрани от того же под старость! А старость-то наступила внезапно. Да не перебивай ты меня банальными словами! Не зли меня. Я знаю это лучше других. И не в том даже дело. Во-первых, Анна Ивановна опять мне откажет. Молчи. Ты молокосос и ничего не смыслишь в людях и жизни. Во-вторых, наша женитьба немыслима! не-воз-мож-на! И вот почему. Раз указание императором отдано и в мужья Анны Ивановны избран поименно Плещеев, то никто – ни ты, ни я, ни Анна Ивановна, ни единый человек в целом мире – никто не смеет дерзать что-либо переменить. Йоту исправить. Державновластие. Единая безграничная воля, коей надлежит всем! всем! покорствовать безропотно и беспрекословно. Ах, Александр, какие мы все жалкие, недостойные, несчастные люди!

«О-о, да-а... Это поистине жестокая несправедливость судьбы, – размышлял Александр. – Наиблистательный вельможа России, обладатель несметных богатств, прославленный дипломат, вершащий судьбы европейских и восточных государств, признает себя ничтожной, мелкой соринкой, без собственной воли, без прав, рабом, отданным, как игрушка, во власть капризной прихоти самодержавного деспота! О чем же нам тогда остается мечтать?»

Долго еще бродил Безбородко по осеннему парку, беседуя с Александром. Казалось, он стремился освободиться от груза своих мучительных разномыслий, бесед и споров с самим собою. Было похоже, что в его жизни давно назрела потребность выговориться до конца и как будто теперь он нашел для того и повод, и время, и собеседника.

Они шагали без путей, без дорожек, по густой листве обширного леса, именовавшегося Зверинец, вдоль широкой долины с протоком светлой и чистой реки. Легкий рокот каскада слышался издалека. «О-о, кто мог бы подумать, что этот мирный ландшафт, исполненный нежной лирики и тихой мечты, на самом деле – роковая арена душевных катастроф и непоправимых трагических потрясений?»

Меж деревьев они увидели щегольски одетого всадника. Узнав издали князя-канцлера, он повернул и стал приближаться.

– А это ведь Растопчин, – сказал Безбородко. – Странно, однако: он давно забросил верховой моцион – ему некогда. Еще бы! стал первою персоною в государстве, самолично составляет политические прожекты для императора. А сейчас? Значит, неспроста к нам направляется.