А. Глумов. «На рубеже века» (отрывки из романа)

– Ингебургские ворота! – сообщил он торжественно.

В замерзшие стекла были видны четырехгранные рустованные столбы и парные колонны. Тут же – зубчатая стена низенькой, плотненькой, словно игрушечной, крепости. Оттуда выскочили заспанные ветераны в узких мундирах прусского образца и перепуганно окликнули уже проехавшую мимо карету, спросив пароль.

«В лагерь, что ли, мы едем? – мелькнула догадка. – Или в форт?..»

– А караулка да и ворота вот этими самыми старцами самолично водружены, – ухмыльнувшись, сказал Безбородко, – ветхими вахмистрами, отслужилыми Иваном Шушариным да Филатом Ябуровым – ишь какая память-то у меня несуразная! Нужное забываю, а всякую шушеру помню. Построили крепостцу за наикратчайший срок, при том из паристской плиты, славного камня, тут, поблизости, залегающего. Лет двести ворота-то простоят.

Карета остановилась: путь был прегражден трехцветным шлагбаумом, окрашенным черно-красно-белыми полосками. Из такой же полосатой будки выбежало несколько капралов, тоже в кургузых прусских мундирах; окликнув приезжих, спросив, кто такие, стали поднимать шлагбаум.

Александр успел разглядеть – направо, налево – две громадные ровные белые глади, два замерзших озера, затянутые плащаницами снега.

Немного погодя опять остановка: опять полосатый шлагбаум. Новый, более строгий, опрос. Здесь – скрещение дорог. Парапет с чугунными пушками. В центре – грандиозный обелиск и медный шар наверху.

– Коннетабль! – помпезно возвестил Репнин. – Прославленный в Европе Кон-не-табль.

– Высочайший обелиск на свете! – в тон, так же подчеркнуто-пышно, уточнил обер-гофмейстер. – Выше римского. Пятнадцать сажен, один аршин и тринадцать вершков. Ух, опять эта моя проклятая память! Фамилию строителя помню: Пластин, по имени Кирьяк. Из деревни Яичница. Ей-богу, князь, не вру: есть такая деревня в Архангельской волости. Я бы сейчас эту деревню одним мигом проглотил без остатка. Думаете, не сумею яичницы проглотить? А тут, смотрите, – солнечные часы. И их прожевал бы. А вон еще посмотрите направо...

Высоко на горе, среди леса, сквозь разорванную марлю переплетающихся обнаженных сучьев властно выступало правое крыло огромного грозного здания с башней. Похоже на замок... Россия ли это? Будто приехали в чужую страну... Судя по полосатым шлагбаумам, да по казармам, да бегающим туда и сюда солдатам в треуголках, с косами, с ботфортами, в узких мундирчиках – уж не владения ли здесь великого князя Павла Петровича?..

Сани свернули вправо, мимо бастионов с амбразурами для пушек, по подъемному мосту через глубокий ров, – и лошади вынесли кузов на обширный плац перед дворцом.

Дворец выглядит необитаемым, вымершим. Стены серые, суровые, строгие... Неприступные. В такой лаконичной простоте возводились дома в пору Ренессанса. Главный корпус, плоский и хмурый, – монолитная, однородная масса – расчленен лишь тонкими узкими гуртами – вырезанными поясами – карнизов и наличников почти не приметно. Всего только две статуи в нишах. Две стройные пятиугольные башни по сторонам. Часы на одной. Как все это похоже на холодные, бесстрастные дворцы Возрождения!

И, дерзко нарушая тяжелую лаконичность центрального здания, разлетаются вправо и влево, загибаясь вперед, боковые закругленные одноэтажные крылья с колоннами на открытых галереях. Они завершаются двумя симметричными огромными корпусами – каре, тоже с башнями по углам. Справа – Адмиралтейским, слева – Кухонным каре. И на них та же печать грозной, недоверчивой замкнутости.

Да, это – цитадель великого князя-наследника, цесаревича Павла Петровича. Это – Гатчина.

В вестибюле левого каре – еще один опрос. Со стесненным сердцем, ни жив ни мертв, следуя за спутниками, Александр шагал под мрачными сводами. Гулко повторялся каждый звук.

На площадке второго этажа жестким, подозрительным взглядом окинул приезжих пожилой майор в прусском мундире, начальник караула из двенадцати вооруженных солдат, выстроенных в две четкие шеренги...

Большие, нарядные двухстворчатые двери раскрылись. Прибывшие вошли в приемные залы.

После башен и рвов, после бастионов с амбразурами и чугунными пушками кажется неожиданной, странно-непостижимой эта мечтательно-буколическая обстановка Овальной... Интимная комната залита трепещущим, призрачным сиянием. Мертвенные блики пробегают по бело-зеленым улыбающимся лицам фигурантов Малого двора. Мерцают свечи, заключенные в тонкие, высокие алебастровые вазы, – они то гаснут, то судорожно разгораются. Световые пятна, насторожившись, колеблются на изящных стульях из бледной карельской березы, качаются зыбко на стенах, обитых нежным, изящным кретоном, на карнизах, на веселом плафоне с гирляндами из цветочков. Безжизненные светотени, притаившись, прячутся в нишах, расписанных пасторальными сценами.

На фоне белесоватого, недоверчиво-загадочного излучения алебастровых ваз выделяется яркое, сочное желтое пламя двух канделябров, воцарившихся на малюсеньком столике наборного дерева формой «подковки», на так называемом «бобике», за которым восседает массивный речитатор.

Чтение Фауста давно уже началось.

Рыхлая дама – великая княгиня Мария Федоровна – на поклон опоздавших ответила легким кивком головы, приложив пухлый палец к губам; взглядом указала на свободные стулья и кресла. Прибывшие тихонько заняли места и сделали вид, что начали слушать. Это оказалось очень кстати для Александра: так он сможет спокойнее осмотреться...

Общество – немногочисленное, большею частью дамы, девицы. Во всем подчеркнуто отсутствие всякой парадности: обстановка – домашняя; комната – небольшая, уютная; поэтому и свет – полупригашенный... Пусть всем будет понятно: собрались самые близкие, привычные друзья из Павловской усадьбы, добрые, мягкосердечные бюргеры. Собрались послушать серьезное сочинение такого же доброго, мягкосердечного бюргера, хотят спокойно его обсудить, в меру, не горячась, отнюдь не повышая голосов, миролюбиво поспорить, показав свою образованность, вслед за тем скромно поужинать и по-семейному, тихонько, с душевным благорасположением отойти ко сну.

Клингер читал по-немецки.

Рядом с рыхлою Марией Федоровной сидела «верная Тилли», склонив голову к ней на плечо, переплетя пальцы своей сухой руки с пухлыми пальцами великой княгини. Подруга дальнего детства, властная «верная-Тилли», за последнее время вместе с мужем, генерал-майором Христофором Ивановичем Бенкендорфом, имела несчастье впасть в немилость наследника-цесаревича из-за интриг фрейлины Нелидовой и на днях уезжала в родной Вюртемберг. Дорогих сыновей – Сашеньку с Костенькой – оставляла на попечение Марии Федоровны. Обе подружки были грустны.

И вдруг Александр остолбенел: в самом центре комнаты восседала сама императрица российская! и поглядывала по сторонам величественным, вседержавным взглядом. Как она помолодела! ей можно дать лет... не более тридцати пяти. Скорее всего, голубое платье ее так молодит! Еще моложе выглядит ее отражение в зеркале на противоположной стене. Но почему в зеркале ее платье не голубое, а палевое? Боже всесильный! Да на стене нет никакого зеркала, и это вовсе не отражение, это – еще одна монархиня, то есть вторая монархиня, не такая полная. Которая же из двух – настоящая? И почему окружающие не выказывают ни той, ни другой знаков почтительности, подобострастия, уважения, которые полагаются по сану?.. Вот подошел и наклонился к первой – более толстой, голубой – какой-то выбритый «чемурза» в черном кафтане, до сих пор стоявший все время около белых дверей, прошептал на ухо несколько интимных слов; она улыбнулась – тоже буднично как-то... Нет, это не царица. Конечно, не царица... Но очень похожа. Кто же она? Сестра?.. А другая? Палевая? Вторая сестра?.. Нет, видимо, алебастровый свет, судорожно играя на лицах лунными светотенями, создает такие химеры.

В отдалении от всех сидел Вадковский в полурасстегнутом мундире, зять Анны Ивановны и Григория Ивановича Чернышевых, видимо больной, как и всегда в последнее время. А сейчас он и в самом деле на маску похож... Рядом с ним безнадежно скучал Растопчин – лицо его выражало страдание. Значит, здесь и Катрин?.. Нет, ее, слава богу, не было в зале!

Поймав на себе рассеянный взгляд Растопчина, Александр еле заметно поклонился ему. Тот ожил, обрадовался даже как будто – удивительно! – ответил кивком.

Клингер читал зычным голосом, мерно и монотонно. Отчеканивая каждую фразу, подчеркивал каждый знак препинания, натуживался растолковывать интонацией содержание всех предложений, всех, вколачивая в головы слушателей их внутренний смысл – явный и скрытый. Так проповедуют пасторы с высот своих кафедр.

Вот тебе и «буйственный полубог», «сокрушитель порядка», самый «остервенелый» среди необузданных «штюрмеров» поры Sturm'a und Drang'a! Да ведь это какой-то и в самом деле «gediegener Bürger» – солидный и достопочтенный бюргер из патриархальной провинции, обходительный булочник или мясник. Колбасник! – вот кто.

Невзначай для себя самого Александр начал слушать.

– «Сатана, повелитель ада, – читал Клингер громовым голосом, – ...оповестил всех падших духов о блистальном пиршестве в преисподней... своды зала уже оглашались дикими криками адской челяди... Черти, являющиеся не лучшими господами, чем многие владельцы крепостных крестьян, ...возились в огромной адской кухне ...стояли за спиной рабов, заставляя их трудиться неустанно, ибо ад устроен на военную ногу и похож на любое деспотическое государство: вернее – всякое деспотическое государство похоже на ад».

«Ого! – изумился Александр, – «колбасник»-то мыслит совсем не по-бюргерски! Значит, до сих пор юных мечтаний своих не утратил. Вот тебе раз! И даже пишет – о крепостных!.. А ведь сочинил-то он это в России!..»

– «Для Сатаны и князей на столах стояли кубки с благороднейшим напитком – шипящим, игристым и опьяняющим. То были слезы, которые проливают великие мира сего над несчастьем народов, позволяя при том чиновникам придумывать все новые мучения для этих народов...»

«Видимо, пухлая Мария Федоровна не замечает дерзких мыслей своего придворного сочинителя. Зато у Тилли – маска насторожившейся жабы... А Безбородко – хм! смешно! – откровенно задремал в своем кресле».

Клингер перешел к философскому спору, возникшему среди пировавших. Для завершения диспута Сатана провозглашает тост – за феодальный порядок. Ого!.. Сатана – за феодальный порядок?!

Удивлению Александра не было границ. Неужели эти слова звучат здесь, в Гатчине, во дворце великого князя?.. Похоже, Клингер собирается, как в прежнее время, «швырнуть весь род человеческий на съедение хаосу».

– «...Пусть же феодальный порядок, – продолжает вещать Сатана, – корни которого находятся здесь, в моем царстве, процветает и впредь... Смело вызываю всю преисподню, всех великих мыслителей ада назвать мне более возвышенный государственный строй!»

– Eine kleine-kleine Pause! – объявила Мария Федоровна любезно и ласково. – Мальюсьенкий пьерерив!.. – Ей давно уже шептала на ухо нечто свирепое «жаба» – милая «верная Тилли».

Послышался легонький шепот, шум шелковых платьев. Фигурантки поднялись... стали прохаживаться... Переговаривались главным образом по-немецки. За белою дверью с красочными горельефами – корзиночки с цветами, с розетками золочеными – исчез Растопчин... Та дверь вела в Полуовальную комнату. Бритый «чемурза» скрылся за такою же белою дверью в противоположной стене... Удивительная фигура у этого прыткого полупридворного-полуслуги: огромная, в то же время довольно красивая голова при маленьком туловище с короткими ножками, ручками... Как Александру довелось узнать поздней, то был турок, еще мальчонком взятый в плен под Вендорами, ныне известный фаворит великого князя, обер-камердинер и цирюльник Иван Павлович Кутайсов.

Великая княгиня благодарила «колбасника». Но почему он избрал такие устрашающие, кошмарные сцены?.. Solche entsetzliche Spuke? пусть прочтет что-либо простое, естественное – etwas natürliches, realistisches...

Затем Мария Федоровна подошла к трем каким-то, видимо очень влиятельным, дамам, сидевшим на темно-синем бархатном диване, – их скрывали от Александра спины столпившихся знатных особ.

Никто, ни один человек, не обращал внимания на Александра. Смотрели в лицо, даже в глаза и не замечали.

Блеклые девицы шепотом вспоминали прежнего речитатора: ах, месье Франц де Лафермьер! очаровательный сочинитель либретто для опер Бортнянского в домашнем театре, библиотекарь и секретарь великого князя! Как изысканно, как нежно он декламировал!.. Увы! сейчас, после опалы у цесаревича, переехал он к своему другу Александру Романовичу Воронцову, занимается его обширными театрами в имениях Алабухи, Тамбовской губернии, и в Андреевском, Владимирской... Стали перечислять его тексты для опер...

– Ах, какой же вчера на домашнем спектакле реприманд получился! – продолжала одна из выцветших девиц. – В третьей сцене первого акта зрители начали аплодировать, не дожидаясь рукоплесканий великого князя Павла Петровича, – пренебрегли гатчинским запретом предвосхищать в театре его одобрения... Как он разгневался!

– А в последующем действии, – перехватила рассказ дама в палевом, схожая с царицей, – новый конфуз: на актерах были нашиты лучшие драгоценности великих князей – бриллианты, алмазы... На одном сияли сплошь изумруды, на другом – аметисты, на третьем – бирюза. На плече у князя Ивана Михайловича Долгорукого висел погон из жемчугов великой княгини Марии Федоровны. В чувствительном дуэте он нескладно зацепил ниткою от погона за диадему Нелидовой, и град жемчужин с погона посыпался на подмостки, оттуда – в оркестр... Такой был треск! Перлы скакали, подпрыгивали! Великая княгиня ахнула на весь театр. Зрители замерли. Оркестр остановили, музыкантам было ведено сидеть, не трогаясь с места... Начали пол подметать... В пыли было найдено жемчугов ценой не менее чем на четыре тысячи. Великая княгиня Мария Федоровна сама изволила подсчитывать.

– Mein lieber monsieur Аракчеев! – подозвала Мария Федоровна вошедшего офицера в гатчинском мундире, высоченного, костлявого, жилистого. – Как сегодня прошел вахтпарад? Вечером накануне мой Паульхен был не в своей бутылке...

Офицер, притворившись, будто не заметил обмолвки великой княгини, почтительно, почти подобострастно пожирая собеседницу бесцветными глазами, глубоко ушедшими под нависшие дуги узкого лба, ответил пространно, склоняя голову несколько вбок и морща подбородок. Слова звучали отчетливо, веско, как если бы он говорил на плацу или в казармах. Александр смотрел на этого громоздкого гатчинца, затянутого в узенький мундирчик, на длинную косу и две насаленные, густо запудренные букли, торчащие над мясистыми, обросшими серым пухом ушами, на его широкий, угловатый нос и вздернутые ноздри, на всю коряговатую, обезьянью фигуру, стоящую недвижно во фрунт, и гатчинец представлялся ему в лунном алебастровом отсвете не то лешим, не то водяным.

Явно пренебрегая рассказами Аракчеева, прохаживался по Овальной князь Репнин под руку с каким-то стариком, оказывается – зодчим Баженовым, занимавшимся вместе с Бренной перестройкой гатчинского дворца. Баженов был на подозрении и в немилости у царицы как бывший друг Новикова и убежденный масон, что, несомненно, и связывало его с Репниным. Старый князь, дефилируя перед глазами дамского общества, бравировал своим своеобразным, словно вырезанным из белой жести, профилем и поигрывал тонкой, как у юноши, талией. Баженов надоел ему наконец, и он подсел к самым молоденьким барышням, обдавая их пряным запахом надушенных кружев. К Баженову подошел Безбородко, и Александр ясно услышал, что они заговорили о Фаусте.

А Клингер сидел в стороне в одиночестве.